Новая российская проза, имх0 «Метро 2034» Глуховского Дмитрия — отдыхает в сравнении с Захаром, потому как в представленном рассказе гораздо четче/художественней представлены персонажи, и они живут, действительно живут, их чувства описаны с гораздо большим пониманием разносторонности людей…
Мне это напоминает начало 90-х, сам кушал оное в виде шашлыка на берегу Днепра, есть такое место общественного отдыха как «Гидропарк» в славном городе Киеве, дык там в то время даже не стеснялись продавцы говорить о том что шашлык из Цобаки!

_______________________________


Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.
Друг Рубчик говорит:
— Давайте шашлыки сделаем.
— Дурак, Рубило? — отозвался братик мой Валек. — Какие шашлыки? Из чего? Из березы?
Братик курил, приобняв березку за талию.
— Из собаки, — ответил Рубчик.
Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.
— Из какой собаки?
— А вот которая нас облаяла.
— Я собаку не буду жрать, — сказал я.
Братик помолчал, и решил:
— Годится. Я пойду цацек звать на шашлык.
Страна была бедна, а мы настолько молоды, что не слышали грохота неба над головой.
Братик сговорился, что встреча случится на следующий день. Шашлыки были решающим доводом. Девочки, похоже, голодали.
Это был скромный городок, куда мы кривыми путями забрели в гости. Глянулась единственная достопримечательность: женское общежитие местного очень среднего и немного технического учебного заведения.
Ночевали в томлении. Хозяин, уехавший по своим делам, разрешил курить в доме, и мы немного, в течении нескольких часов, покурили в потолок. Дым плотно висел над нами, загибаясь по краям.
Собака лежала в тазу, замоченная в ядреном растворе.
Раствор изготовил Рубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками — на дворе была весна, первый ее всерьез теплый денечек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.
Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.
— Сырую-то не жри, — просил братик сонно.
Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.
Проснувшись утром, тазика не обнаружил.
Рубчик уже разжег костер во дворе и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.
— В холодок вынес, — пояснил мне Рубчик.
— А если девки передохнут? — спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.
Рубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.
— Никто еще от мяса не умирал, — сказал Рубчик.
— Тоже мне мясо, — посомневался я.
— А кто тогда собака? Гриб? — поделился резоном Рубчик.
Девушки собрались к обеду, очень довольные и внимательные. Пока мы знакомились, глаза их искали жареного и съестного.
Братик не стал их томить ожиданием: торжественно вынес таз, раскрыл его, и любовно посмотрел на содержимае.
— Это была моя любимая порося, — рассказал он, с нарочитым кряхтеньем ставя тазик на землю. — Мы ели из одной соски.

— Такая старая порося? — спросила одна из пришедших к нам. — Или ты до сих пор пьешь из соски?
— Ну, хорошо, хорошо, — согласился братик, весело сморгнув. — Ели из одной миски…
— Чего ели-то? — не унималась гостья.
— Баланду, чего, — неприязненно вставил Рубчик, нанизывая смачные куски на самодельные, из заточенных прутьев, шампура.
— А пахнет вкусно, — сказала вторая, приблизив лицо к готовому шампуру, который Рубчик ей безбоязненно передал, истово уверенный в качестве своей работы.
Меня передернуло.
Девушка приладила шампур над костром. Братик еще с утра предусмотрительно принес с речки рогатки, которые местные рыбаки навтыкали для своих нужд. Девушки, числом три, рассевшись возле Рубчика, стали принимать у него шампура и размещать на рогатках мясные ломти, издавая обычные в таких случаях восклицания:
— Ой, горячо! С-с-с… Обожглась.
— Какой кусок огромный… Подгорит. Рубчик, давай его напопалам разрежем.
— А это мой будет шампурочек. Сиротский. На пол пуда весом…
— И вот я говорю, — поддерживал разговор братик. — Матушка наша кормила порося молоком и медом, и он рос розовый, как мандарин. Все понимал, отзывался на имя…
— А как его звали? — вполне простодушно поинтересовались у братика.
— Тобик, — не сдержался я.
Братик дернул щекой, и сделал мне глазами внушенье.
— Летом мы гуляли с ним по лесу, — продолжил он. — А зимой он катал меня на санках.
— Странная какая-то свинья, — усомнилась одна из девушек.
— Да он шутит! — воскликнула вторая.
— Здесь вообще все шутят, — вновь не стерпел я.
Нанизав все мясо, Рубчик ушел в дом и вернулся с огромной бутылью самогона. Девушек, судя по всему, напиток вовсе не смутил — с таким обильным шашлыком они готовы были пить все, что угодно.
Я подошел к пустому тазику и с легким содраганьям заглянул в него, искренне ожидая увидеть забытый на дне огрызок волосатого, с рыжиной хвоста.
Мы вынесли из дома лавки и табуретки, расселись у костра, причем одну из девушек Рубчик посадил себе на колени, вторую приобнимал рукой, а на третью, доставшуюся братику, смотрел с откровенным любопытством.
Я налил себе самогона и выпил один, пока собравшиеся звякали железными тарелками и укладывали себе хлебца и лука к шашлыку, который уже был на подходе, отекал мягко и томительно.
Я отчетливо слышал запах конуры.
К забору подбежала собака, принюхалась и неожиданно залаляла на нас.
«Совсем, что ли, сдурели, мать вашу, людоеды», — примерно так я перевел себе ее лай.
— Кышь! — сказали взвизгнувшие и вздрогнувшие девушки.
— Кышь! — повторил в тон им тонким голосом братик и запустил через забор весомым камнем.
Собака в ужасе присела, а затем резво убежала рассказывать собратьям, какой тут беспредел творится: дикари понаехали, ничего святого.
— Ну, что, — сказал Рубчик, — шашлык готов!
Он ссадил с себя и на минутку оставил девушек, присел к огню, не переставая, впрочем, иногда коситься в сторону новых подруг, будто пугаясь, что их унесет сквозняком, или всех разом присвоит братик.
Но девушки сидели твердо и смотрели вожделеюще в огонь. В огне потрескивало мясо, темное и с виду крепкое настолько, что происхожденье его было очевидным.
— Я не буду это есть, — повторил я сквозь зубы, присев напротив Рубчика.
— Только попробуй, — с угрозой ответил Рубчик.
— Даже пробовать не буду, — ответил я.
Рубчик поднял вверх шампур, принюхался и сообщил:
— Знатный зверь.
Неподалеку от дома раздался печальный собачий вой.
— Если она не заткнется, шашлык у нас будет каждый день, — сказал негромко Рубчик и начал раскладывать куски по тарелкам. Мне тоже положил, сволочь.
Вой не смолкал.
— Чего она? — удивились девчонки. — Может, бешеная?
— А может, в этой деревне все собаки бешеные? — спросил я, злорадно глядя на Рубчика, но было уже поздно. Не дождавшись парней, наши гостьи вцепились крепкими зубками в паленые мяса, держа в уверенных руках шампура.
— Э! Э! Э! — возмутился братик. — А чокнуться? А за знакомство?
Чокнулись. Жахнули. Занюхали лучком. Познакомились, наконец-то.
Вой прекратился.
«Наверное, умерла от разрыва сердца, — подумал я мрачно о собаке. — Или, тихо матерясь и роняя скупые собачьи слезы, ладит себе петлю…»
Я спьянился быстрее всех, потому что закусывал только луком, и сам уже пах, как луковица.
— Эх, вы, живодеры! — восклицал я иногда, поднимая стакан с мутной самогонкой. — Загубили Лялю!
В гости к нам прибежали еще два пса, и наблюдали в прощелья забора.
— Простите нас, милые! — взывал я. — Простите, родные! Хотите, съешьте мою руку? Хотите?
Я понес им свою руку, вытянув ее навстречу, как неживую.
— Съешьте! — просил я. — Око за око. Глаз за глаз. Лапа за лапу.
— А хвоста у тебя нет, между прочим, — сказал братик и вернул меня к столу.
Сам он, в отличие от Рубчика, ел мало. Но он вообще весьма умеренно питался всегда, без жадности.

Когда под вечер вернулся хозяин дома, мясо уже было съедено и костер догорал. Рубчик мял своих девушек, я грустно смотрел в огонь, братик курил одну на двоих со своей ласковой и смешливой подружайкой.
-Ну, что, пришла пора решать вопрос с ночлегом! — объявил братик.
Девушки молчали, переглядываясь и облизываясь иногда. Я смотрел на них с отвращением. Одна из них посматривала на меня с интересом.
-Ты почему ничего не ел? — спросила она меня, улучив момент и сбежав от Рубчика.
Рубчик делал мне грозные знаки лицом, но в плывущей весенней полутьме я уже ничего не различал.
Не в силах вымолвить и слова, я кривил лицо и жевал губы.
— Тебе плохо? — спросила она, сама путаясь в слогах и буквах, и горячей рукой погладила меня по голове.
— Так где ж мы, девушки, ночуем? — еще раз громко спросил братик. Хозяин дома явно не пустил бы нас такой компанией к себе на лежанки.
— А пойдемте к нам? — предложила стоявшая рядом со мной. Горячая рука так и лежала у меня на голове, и я боролся с желанием укусить ее.
— Ты что? — откликнулась вторая, высвободившись на мгновение от Рубчика, который уже целовал ее в губы, придерживая за волосы на затылке. — Ты что? Там же вахта! Их не пустят!
— Какая вахта! — засмеялся братик. — Нет такой вахты, что мы не в силах отстоять.
Прихватив остатки самогона, пожелав хозяину спокойной ночи, мы пошли в сторону общаги. Несколько местных собак пристроились нам вслед. Тихо переступали лапами в некотором отдалении.
Девушки все ругались:
— Их не пустят! Не пустят!
Оставившая Рубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.
Рубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Рубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.
— А окна есть у вас? — спросил братик.
— На первом этаже решетки. А мы на третьем вообще.
— А давайте им сбросим женскую одежду, — вдруг предложила моя спутница громко и радостно — так что собаки позади нас вздрогули и чуть сдали назад. — Сбросим, и они пройдут как студентки! А?
Идея показалась разумной.
Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Рубчика к стене.
Вскоре окно загорелось, раскрылось и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.
— Рубчик, твою мать, трезвей уже! — ругался братик.
В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал товарищу в лоб. Рубчик поскуливал и плевался иногда длинной слюной.
«Бешенство, — был уверен я. — Бешенство началось…»
Тем временем братик переоделся, натянув юбку, с трудом влез в курточку, закрутил башку платком. Обувь, признаться, не очень подходила ему к новому прикиду, но в темноте было почти не заметно.
— Пойдем, поближе ко входу подойдем, разыграем вахтера, — предложил братик. — Вроде как ты меня провожаешь, пытаешься поцеловать, а я тебе даю пощечину и вбегаю в фойе, вся в слезах.
Я брезгливо скривился: меня и так безудержно тошнило от всего происходящего.
На приступках я все-таки приобнял братика, в ответ он нанес отличный удар в челюсть, вырубив меня на пару секунд.
— Наглец! — высоким голосом воскликнул братик, тем самым вернув оставленного спутника из временного небытия.
Я даже успел увидеть его голые, замечательно кривые, непоправимо волосатые ноги в крепких ботинках, и разноцветную короткую юбку, венчающую эту красоту, когда братик, широко раскрыв дверь, вошел в общежитие.
Спустя минуту он поспешно вернулся, и вослед ему со шваброю выбежала вахтерша.
— Поганая ты погань! — кричала она. — Бесстыжие глаза твои! Рожу хоть бы побрил свою разбойную! И целуются еще у входа! Педерасты!
Нам пришлось уйти.
— Мать моя, как они ходят в юбках, — ругался братик. — Яйца сводит от холода.
— Это ж у тебя яйца, — предположил я. — А у них нет.
Рубчик по-прежнему стоял у стены.
— Что там? — спросили сверху у нас девичьи голоса.
— Сказали, что у вас не бывает бородатых студенток, — отозвался братик, озираясь по сторонам.
— Слушай, — сказал он мне. — Я вроде лесенку видел тут неподалеку. Пойдем-ка.
Лесенка действительно была обнаружена и бережно доставлена под вожделенные окна. Но хватило ее только до второго, или чуть выше, этажа.
Братик двинулся вверх первым, я держал готовую рассыпаться лестницу. На последней ступеньке он встал и воздел руки.
Приветливые наши подруги сбросили ему две, скрученных в жгуты, тряпки, братик вцепился в них и, подтягиваемый вверх, скребя ногами по стене, ввалился-таки в окно.
Засунув самогонный пузырь за пазуху, я привел под лестницу Рубчика. Трижды повторил ему, каким образом он попадет в теплую общагу, к своей страстной красотке, объевшейся собачатины.
— Понял? — еще раз спросил я.
— Понял, — эхом повторил Рубчик. Потом раскрыл глаза, и на мгновение мне показалось, что он все-таки протрезвел.
Я полез вверх, братик высунулся навстречу, мы вцепились друг в друга, как навек разлучаемые, и вот уже мне улыбались розовые, пьяные, успевшие подкраситься бодрыми мазками девичьи лица.
— Рубчик! — позвал братик в окно, — Рубило!
— Иду, — сипло отозвался Рубчик спустя минуту, словно звук к нему шел с неизъяснимой высоты, и наконец достиг человеческого слуха.
Он поднял ногу, приподнялся и долго стоял на первой ступеньке, привыкая к расставанию с землей.
Мы немного устали его ждать и решили выпить самогона.
Разлили по грязным чашкам, заглотили, с пяти сторон покусали одну шоколадку на всех.
Девушки, переморгнувшись, ушли якобы в туалет.
«Делить нас», — догадался я.
Мы снова выглянули в окно, Рубчик уже был на третьей ступеньке.
Когда я посмотрел вниз, затошнило с новой силою и едва не вырвало товарищу на голову.
— Слушай, — отпрянув от окна, сказал я братику уверенно и непреклонно. — Я не могу иметь дело с женщинами, которые питались псиной.
Братик по-собачьи склонив голову всмотрелся в меня.
— В Корее ты бы ушел в монастырь, — сказал он.
— Не могу и все, — повторил я.
— Может, ты еще от брата откажешься по этой причине?
Мне нечего ему было сказать, нечего…
Я налил себе еще самогона, полную чашку, выпил залпом, качнулся и повалился на кровать.
Рубчик тем временем одолел еще какое-то количество ступенек, добрался до второго этажа и, видимо посчитав свой путь завершенным, уверенно оттолкнулся ногами и упал с лестницы на спину, в последний снежок. Лежал там, отчетливый и свежий, как самоубийца.
Вернулись веселые студентки, сразу погасили свет, но мне уже было все равно.
Меня стремительно несло в мягкую, пряную, влекущую темноту, где никто не мучит ранимых душ и не взрезает живых тел.
Кто-то присел на мою кровать, потрогал щеки.
Неизъяснимым образом я почувствовал себя хозяином не щек, но пальцев — и тонкие пальцы эти ощутили брезгливость от неприветливого холода пьяного, бледного, мужского лица.
Рука исчезла — и я остался один.
— А черт бы с ними! — весело сказал братик.
Всю ночь мне снилось, что я плыву, и мачты скрипели неустанно.
Ранним утром мы проснулись вместе с братиком, одновременно. Он выполз из-под чьих-то ног и возле кровати с трудом нашел свое нижнее белье среди разнообразного чужого. Еще и приценился — держа в левой одни трусы, а в правой другие.
— Вот эти, вроде, мои, — решил, угадав по красным и буйным цветам собственную вещь.
Мы выглянули в окно. Рубчик по-прежнему находился в снегу. Возле него сидело и лежало несколько собак.
С ловкостью необыкновенной мы спустились вниз, собаки нехотя оставили тело Рубчика и встали, нюхая воздух, неподалеку.
Я ожидал увидеть обглоданное лицо, но Рубчик был чист, ясен, розов.
Братик присел рядом.
— Рубчик! — позвал он.
Друг его открыл глаза — прозрачные, как у ребенка, даже небо в них отразилось светлым краешком.
— Ты живой? — спросил братик.
— Живой, — ответил Рубчик светлым голосом.
— Пойдем?
— Ну, пойдем, — согласился Рубчик.
Он поднялся и отряхнул налипший снежок.
— Мальчики, доброе утро! — сказал нам голос сверху, и добавил, чуть снизив тон, как-то иначе, в новой тональности. — Валенька, привет!
— Ой! Ангелы! — выдохнул Рубчик, подняв светлые глаза.
Кареглазая, та, что гладила меня по голове, бросила нам три леденца.
— Вот вам! — сказала она весело, кидая конфеты одну за другой.
Все три поймал братик.
Мы стояли с Рубчиком задрав головы, с опущенными руками.
— Я там не был? — в слабой надежде спросил у меня Рубчик, кивнув на окно.
— Нет, никогда, — ответил я обреченно, словно речь шла о седьмом небе.
Медленно, на похмельных мышцах, мы пошли к автобусной остановке: пришла пора возвращаться домой.
— Как же так случилось, — светло печалился Рубчик. — Отчего же я не смог подняться по лестнице…
— Не жрал бы собачатину, все было бы нормально, — укорил его я.
__________
написал Захар Прилепин